Исторические истоки современного украинского кризиса – тема сложная, поскольку охватывает тысячелетнюю историю и включает в себя основные вопросы прошлого и настоящего народов, проживавших на Восточноевропейской равнине. В настоящее время завершается подготовка хрестоматии архивных документов, раскрывающих основные тезисы известной статьи В. В. Путина «Об историческом единстве русских и украинцев». А.Н. Артизов делится в данной статье некоторыми результатами совместной работы учёных и историков-архивистов.

В статье анализируется расхождение между декларируемыми целями санкций против России и их практическими эффектами. Автор выдвигает гипотезу, согласно которой действительной целью антироссийских санкций, введённых после начала специальной военной операции России на Украине, является не изменение внешней политики РФ, а максимальное ослабление страны посредством нанесения ей экономического ущерба и дестабилизации внутриполитической ситуации. В этих условиях обоснованно рассматривать санкции как «экономическую войну», в связи с чем встаёт вопрос о целях такой войны, выборе оптимальных методов её ведения и определении путей минимизации ущерба национальной экономике. Автор разграничивает «оборонительные» и «наступательные» методы ведения экономической войны, относя к последним и весь спектр санкционных мер. В статье утверждается, что страна, ставшая объектом масштабных санкций, в долгосрочной перспективе неспособна успешно противостоять им с опорой исключительно на «оборонительные» механизмы (например, меры поддержки экономики), что обусловливает необходимость обращения к «наступательному» инструментарию, в частности, к эмбарго на экспорт товаров, имеющих ключевое значение для стабильности хозяйственной модели стран – инициаторов санкций.

В фокусе статьи – китайская концепция и стратегия применения «мягкой силы» для создания привлекательного образа страны. В условиях острой борьбы за глобальное и региональное лидерство одним из ключевых инструментов внешней политики Китая стала «мягкая сила», основанная, прежде всего на привлекательности национального языка и культуры. Распространяя свой язык и культурные коды в культурное пространство других стран, Китай стремится укрепить свой позитивный образ. Западный по происхождению концепт «мягкой силы» в Китае был переосмыслен. С опорой на контекстно-ориентированный подход в статье показано, каким образом китайские учёные выстроили специфически китайскую теорию «мягкой силы» культуры (中国文化软实力), которая использовалась во внешней и внутренней политике государства и послужила основой наблюдаемых изменений в стратегии применения «мягкой силы». На основе анализа китайских источников авторы статьи приходят к выводу о том, что в начале XXI в. наращивание «мягкой силы» через создание сети Институтов Конфуция представлялась Китаем как политика взаимного выигрыша на международной арене. После прихода к власти Си Цзиньпина «мягкая сила» культуры в качестве ресурса и инструмента внешнего влияния Китая уходит с фронтира политической повестки. Внешнеполитический вектор «мягкой силы» культуры перенаправляется вовнутрь, а культура, которая ещё недавно открыто действовала как драйвер «мягкой силы» во внешней политике, переходит на внутренний трек и вписывается в концепцию «четырёх уверенностей» и «двойной циркуляции», делая акцент на качественной составляющей, при этом сохраняя свою высокую внешнеполитическую значимость для китайского руководства.

В постпандемийные 2021–2022 годы постсоветское пространство вступило в стадию решающей трансформации, которая станет тестом для стран региона на предмет зрелости их государственных институтов, сформированных 30 лет назад. В исследовании зафиксирован слепок общественных настроений в данных странах накануне этой волны трансформации – оно основано на серии масштабных социологических опросов в Беларуси, Грузии и Казахстане, проведенных сразу после последних выборов в нижние палаты парламентов этих стран в еще докризисную эпоху. Главный исследовательский вопрос социологического исследования состоял в выявлении демографических и географических закономерностей в определении отношения избирателей к перспективам отношений с Россией. Были взяты страны с традиционно разными стратегиями отношений с Россией: стратегический союзник Республика Беларусь, дружественный, но проводящий многовекторную политику Казахстан и в целом враждебная на уровне политического класса Грузия. Анализ показал, что в вопросах ориентации на положительные отношения с Россией у избирателей этих стран было больше общего, чем различий. По итогам анализа можно выделить несколько линий размежеваний: во-первых, «макрорегиональная, геополитическая» между Беларусью и Казахстаном, с одной стороны, и Грузией – с другой. Второй раскол по линии «центр – периферия» проходит внутри государств, такое размежевание выделяли многие исследователи, выделяли применительно к России, однако такие же размежевания мы обнаружили в Беларуси («Минск и вся остальная страна»), отчасти в Грузии и в Казахстане. Наконец, авторы допускают вероятные размежевания по линиям север – юг в Грузии (и в какой-то степени в Казахстане как результат территориальной дифференциации в проживании русских в северных областях республики, где более чётко проявляются симпатии к России, нежели в отдалённых от неё южных регионах) и немного в Беларуси – в регионах, пограничных с Россией и Украиной.

Проблема бедности – одна из самых неоднозначных в научном дискурсе. Наличие многочисленных теорий и их различная интерпретация делают теоретические наработки в этом вопросе применимыми для достижения целей, отличных от его разрешения. Политический контекст и мотивированность тех или иных акторов, использующих тематику бедности в своей деятельности, накладывает значительные ограничения на объективную оценку ситуации. Центральная Азия столкнулась с проблемой бедности достаточно давно, однако до сих пор этот вопрос остаётся нерешённым. В странах региона ситуация различна, однако все из них подвержены высоким рискам из-за того, что бедность в Центральной Азии приобрела характер системного явления, что обуславливает необходимость адаптации существующих научных наработок к региональным особенностям. В статье выдвигается гипотеза о том, что в рамках проблемы бедности в странах ЦА факторы сохранения бедности связаны друг с другом в порочные круги, разрыв которых возможен через системные решения в трёх общественных сферах – образования, рынка труда и институтов развития. Для её проверки проведён тест бедности на системность, выделены основные характеристики проблемы для каждой из рассмотренных стран. Проанализированы факторы сохранения бедности, выявлены наиболее значимые из них и доказана взаимосвязь выделенных факторов и трёх названных сфер. Последние оказались наиболее значимыми для регионального подхода к вопросам бедности.
Совмещение статистических данных, низкое качество которых формирует основное ограничение исследования, и результатов эмпирико-логических заключений позволило выделить и обосновать существование двух связанных порочных кругов бедности в регионе – порочного круга факторов сохранения бедности и порочного круга бедности и её последствий. На основе полученных в результате эконометрического моделирования данных выработан ряд рекомендаций, направленных на создание базы дальнейшего снижения остроты проблемы в центральноазиатских государствах. Предложенные рекомендации сформированы с учётом сложности и малореализуемости комплексных и одномоментных решений проблемы бедности и призваны запустить механизм оценки ситуации и её первоначального разрешения.

В статье предлагается новый – темпоральный – подход к проблеме устойчивости ядерной анархии. В существующей литературе есть две противоположные точки зрения на данную проблему: сторонники тезиса о неустойчивости ядерной анархии полагают, что она неизбежно либо приведёт к катастрофической ядерной войне, либо трансформируется в иерархическое мироустройство, тогда как их оппоненты оспаривают как неизбежность ядерной войны в системе суверенных государств, так и катастрофичность такой войны. Однако в текущем виде этот спор упускает из виду, что и технологии, и социальные структуры всегда встроены в определенные культурно-мировоззренческие рамки и опосредованы ими. В частности, и ядерное оружие, и межгосударственная анархия встроены в соответствующие им темпоральности.

Принимая во внимание этот факт, мы выявляем и сопоставляем представления о времени, с которыми взаимосвязаны ядерное оружие и международная анархия. Показывается, что ядерная анархия характеризуется темпоральным противоречием между двумя её составляющими: существование ядерного оружия подразумевает потенциальную конечность времени человечества, а система суверенных государств сущностно связана с бесконечной темпоральностью. Из концепции темпорального противоречия далее выводятся теоретические следствия: 1) осознание конечности времени должно подрывать легитимность анархического мироустройства и стимулировать ограничение государственного суверенитета; 2) в условиях межгосударственной анархии должна происходить «этернализация» ядерного оружия – его переосмысление как совместимого с бесконечностью времени человечества. Ряд известных сюжетов из истории международной ядерной политики – ранние инициативы международного контроля над ядерной энергией, попытки выработать стратегии военного применения ядерного оружия, программа СОИ, эволюция антиядерного движения – интерпретируются нами в статье как эмпирические примеры указанных теоретических следствий.

Таким образом, концепция темпорального противоречия предоставляет дополнительный аргумент в пользу тезиса о долгосрочной неустойчивости ядерной анархии – поскольку распространение конечной темпоральности ведёт к выстраиванию международной иерархии, а сохранение бесконечной темпоральности, преуменьшая масштаб ядерной угрозы, делает ядерную войну более мыслимой и вероятной.

Статья посвящена анализу концепции «тотальной обороны» как одной из составляющих стратегической культуры Швеции и тому, как её элементы влияют на подходы Швеции к оборонному сотрудничеству в рамках ЕС. «Тотальная оборона» остаётся опорой оборонного планирования и представления об угрозах национальной безопасности Швеции, хотя до настоящего момента ещё не привлекла значительного внимания со стороны российских исследователей. На современном этапе восстановление эффективной системы «тотальной обороны», сравнимой с периодом биполярного противостояния, сталкивается со значительными трудностями в связи с последовательным снижением оборонных расходов после окончания холодной войны и децентрализацией системы национального кризисного планирования. В процессе восстановления концепции «тотальной обороны» также обнаруживаются противоречия между требованиями консолидации и централизованного принятия решений и либеральным, открытым характером шведского общества и экономики, а также принципами ответственности, субсидиарности и аналогии, которые лежат в основе современной системы реагирования на чрезвычайные ситуации. «Тотальная оборона», таким образом, выступает попыткой создания эффективной системы реагирования на кризисные ситуации, которая бы успешно функционировала в демократическом обществе как в условиях мира, так и потенциального вооружённого конфликта без необходимости объявления чрезвычайной ситуации и сосредоточения исключительных полномочий отдельными органами или группой лиц. В соответствии со шведской стратегической культурой важно не только эффективно разрешить кризисную ситуацию, но и сделать это с соблюдением нормального функционирования политических институтов и верховенства права. В рамках ЕС Швеция успешно заняла нишу развития гражданских или невоенных элементов кризисного урегулирования, в то время как оборонное сотрудничество в рамках PESCO и Европейского оборонного фонда в большей степени определяется прагматичными интересами шведских оборонных компаний, а не стратегическими соображениями. Шведский опыт «тотальной обороны» показывает, что в настоящий момент многие государства ЕС с либеральным открытом характером общества и экономики продолжат сталкиваться с той же дилеммой – необходимостью построения самодостаточной и эффективной национальной обороны при сохранении либеральных принципов как в политической системе, так и в экономике.

В центре данного исследования – взгляды Феофана Прокоповича, уникального православного мыслителя, испытавшего очевидное влияние на формирование его мировоззрения идей протестантского и католического Просвещения. Рассуждая о Просвещении, современная историография акцентирует внимание на многогранности феномена, предпочитая говорить о Просвещениях, в том числе о религиозном, или конфессиональном Просвещении, направленном на переосмысление роли религии и церкви. Религиозное Просвещение было общеевропейским феноменом, охватившим протестантизм, католичество, иудаизм и православие; оно выросло из стремления создать разумную религию, свободную от суеверия и служащую обществу. Интеллектуальное движение религиозного Просвещения стремилось примирить натурфилософию XVII–XVIII вв. с религиозным мировоззрением, одновременно преодолевая крайности религиозного фанатизма, с одной стороны, нигилизма и безбожия – с другой. Процесс формирования новой интеллектуальной среды отмечен сосуществованием и взаимовлиянием самых разных, порой плохо совместимых традиций, их трансформацией и видоизменением.

Всесторонне аргументируя необходимость неограниченного самодержавия в России, Феофан Прокопович в своих сочинениях активно использовал дискурс Просвещения, рассуждая о проблеме происхождения государства, образе правления, границах власти монарха, правах и обязанностях подданных. На примере Феофана Прокоповича мы можем говорить о возникновении и укоренении в российской повседневности интеллектуальных практик нового типа. Интеграция западноевропейских идей и практик в отечественную культуру была неоднозначной, многогранной и зависела от их адаптации к социально-политическому пространству России. Прекрасно знакомый с сочинениями европейских авторов XVII – начала XVIII вв., этот религиозный мыслитель скорее воспринял формальную сторону их рассуждений на общественно-политическую тематику, адаптировал для российской образованной публики концептуальный глоссарий западноевропейского Просвещения, открывавший возможности для того, чтобы по-новому говорить о политике.

Статья посвящена исследованию исторической памяти современных иранцев о малоизученном периоде российско-иранских отношений – Персидском походе Петра I, ставшем первой серьёзной попыткой России завоевать территории своего южного соседа. Автор анализирует трактовку этого события в научных статьях персоязычных авторов, материалах иранских информагенств и учебных пособиях. Значительное внимание уделяется исследованию особенностей восприятия иранцами Персидского похода в сравнении российско-иранскими войнами начала XIX века. Автор приходит к выводу, что кампания Петра I не воспринимается иранцами как война и чётко отграничивается от конфликтов последующего века. Такое отношение обусловлено кратковременностью похода, быстрым мирным восстановлением статус-кво, отсутствием формального состояния войны между Россией и правительствами Тахмаспа II и шахов из династии Хотаки и вооружённых столкновений между армиями двух стран. Персидский поход не рассматривается ни в немногочисленных публикациях по исторической проблематике иранских СМИ, ни в разделах учебной литературы, посвящённых Петру I, ни в научных исследованиях. Подобное «забвение» нельзя объяснить отсутствием интереса к фигуре первого российского императора: он чаще других российских правителей упоминается в СМИ, а в учебной и научной литературе ему уделено внимания больше, чем другим российским историческим деятелям. В современной иранской историографии Пётр I предстаёт как фигура, определившая новый вектор российско-иранских взаимоотношений, но не как лидер, предпринявший попытку экспансии на территории их страны. Изучение представления в современном Иране о фигуре первого русского императора будет полезно в рамках анализа истории двусторонних отношений и факторов, повлиявших на восприятие иранцами образа России.

Рецензия на книгу: Tudoroiu T., Ramlogan А. 2022. China’s International Socialization of Political Elites in the Belt and Road Initiative. Routledge. 292 p.

Рецензия на книгу: Doshi R. 2021. The Long Game: China's Grand Strategy to Displace American Order. The USA: Oxford University Press. 432 p.